Берлинская флейта [Рассказы; повести] - Анатолий Гаврилов

Прибыв на работу за пятнадцать минут до смены, я обнаружил, что вся предыдущая смена уже ушла домой, за исключением мастера Майбороды и фрезеровщика Сморыго, находившихся в раздевалке и бывших в оживлении с запахом, а также слесаря Куркчи, находившегося в заточном отделении в состоянии рвот.

Более мелкие замечания, Григорий Касьянович, будут высказаны мною в устной форме.

Быстро переодевшись в спецовку, я приступил к осмотру штампов и выявил, что многие из них находятся в безобразном состоянии, и тут же был вызван в цех для наладки штампа «петля дверная», что и выполнил в самые сжатые сроки, обнаружив при этом, что на прессе № 5 штампом «ложка дисертная» били ложки десертные, о чем, как о продукции незаконной, и ставлю Вас в известность, Григорий Касьянович.

Отбыв на свой участок для дальнейшей работы над штампами, мною в районе склада готовой продукции был услышан подозрительный шум, а затем увидена тень, метнувшаяся в сторону забора. Молниеносно оценив обстановку, я бросился к пожарному щиту, вырвал лом и бросился за тенью, но та успела исчезнуть. Здраво рассуждая, что если тень появилась один раз, то она может появиться и вторично, я углубился в заросли амброзии, присел и затаился. Тень не появлялась. Здраво рассуждая, что она тоже может затаиться и выжидать, я принял решение ложного ухода, с какой целью поднялся из амброзии и стал уходить, но за уборной резко свернул и снова вошел в амброзию.

Находясь в засаде, Григорий Касьянович, мною выявлено:

1. Лом, вырванный мною из пожарного щита, оказался не лом, а палка, сделанная и закрашенная под лом.

2. Забор за уборной имеет дыру, что вместе с густой и высокой амброзией, а также разбитым фонарем, а также что каждый может сказать, что он идет в уборную, создают хорошие условия для преступного перемещения лиц и продукции.

Более мелкие замечания, Григорий Касьянович, будут высказаны мною в устной форме.

Пробыв в засаде около получаса и не имея возможности больше в ней находиться, я вышел из амброзии и тут же снова, Григорий Касьянович, увидел тень, которая теперь мелькнула под окнами фурнитурного цеха. Чувствуя неладное, я отбросил деревянный лом, поднял с земли железный уголок и бросился к фурнитурному цеху. Выскочив из-за бойлерной, я остановился, так как тень, Григорий Касьянович, была не одна! Их было много! Их было целый рой! Вроде бы и люди, а — плоские! Будто катком их раскатало! И они крутились, Григорий Касьянович! Они крутились под фонарем между золой и бочками! Они крутились и приплясывали, как то, бывает, пляшут на своих праздниках пиндосы из Мангуша!

Я хотел в них бросить уголок, но уголок прилип к моим рукам!

Я хотел позвать на помощь, но голос мой пропал!

А когда они вдруг двинулись на меня и я хотел уйти, то ноги мои, Григорий Касьянович, отнялись!

Они окружили меня, устроили хоровод, хохотали и корчили рожи!..

Тяжело и обидно мне, Григорий Касьянович, заниматься этой объяснительной! Почему не поверили? Зачем заставили писать? Что нового могу сказать я письменно, кроме того, что сказал уже устно? Одно Вам могу сказать как человеку у нас новому: Декалюк никогда не врал, не сочинял, не фантазировал! И он никогда не был подвержен дурману религиозных забобонов или каких-либо других фокусов! Любого спросите, и любой Вам скажет: Декалюк не пьет! Он всегда трезво и бесстрашно смотрит в лицо жизни и дает ей трезвую оценку! И сочинять какие-то тени — зачем ему? Какой смысл? Какой резон?

Но я их видел, видел! Я не знаю да и знать не хочу, что это было, но я их видел!

Да я их и сейчас вижу! Вон они — за окном раздевалки, где я занимаюсь этой объяснительной! И это — днем! Вот до чего мы дожили, Григорий Касьянович! Ишь крутятся, рожи мне корчат! Знают, что некому их приструнить, распоясались…

Встань же, Отец!

Альбом

В прощальный день Николаю Ивановичу подарили бархатный альбом и будильник.

— Негусто, — сказала жена.

— Побрякушки, — сказала дочь.

Николай Иванович ничего не ответил и закрылся в наспех прилепленной к дому пристройке, которая с некоторых пор была его комнатой: кушетка, табуретка, старый «Рекорд».

Ознакомившись с инструкцией, он завел будильник, совместил стрелки и услышал дребезжащую мелодию песни о ямщике, замерзающем в глухой степи.

Он присел на кушетку и стал рассматривать подарки.

На титульном листе альбома было золотом написано: «Дорогому Николаю Ивановичу от коллектива цеха мясорубок».

Он стал рассматривать личные фотографии, которые теперь можно переселить из альбома общего в альбом личный.

Таковых набралось десятка полтора: школа, ФЗУ, армия, женитьба, первомайская демонстрация, поездка в Горловку…

И впервые в жизни ему бросилось в глаза, что на всех фотографиях он почему-то хмур, напряжен, насуплен, и только на одной, совсем уже пожелтевшей, он улыбается: голенький, пухленький, задрав ножки и выставив два первых зубика, он лежит на каком-то цветастом коврике и улыбается…

На обратной стороне — выцветшая, корявая надпись: «Коли годик»…

— Коли годик, — вслух произнес Николай Иванович.

За окном сгущались сумерки.

Завыл Шарик.

Стемнело.

Дочь за стеной включила магнитофон: «Жизнь невозможно повернуть на-зад…»

На прополке

Подшефный колхоз находился за аэропортом и воинской частью.

Остановились у конторы. Старший пошел узнать, что делать. Перекуривали, пили из колодца воду, читали на двери: «Сегодня состоится тов. суд над Диканевым и Диканевой».

Однобокий тополь лениво шелестел пыльными листьями.

Однорукий колхозник выдал тяпки.

Из конторы выглянул одноглазый человек и приказал однорукому ехать с городскими.

Остановились у поля, густо заросшего желтой сурепкой.

Однорукий отсчитал ряды и сказал, что каждому нужно сделать ряд туда и обратно, оставляя за один погонный метр не более четырех единиц культуры.

Полоть старались быстро, чтобы до жары выполнить норму и уехать домой.

Шли плотной группой, переговаривались, затем растянулись, замолчали.

Жаворонки посвистывали в безоблачном небе.

Припекало.

На другом конце поля стояла бричка с водой. Одноухая лошадь уныло смотрела в жаркую землю. На бочке сидел одноногий водовоз.

Пили воду, перекуривали и двигались в обратный путь.

Последним поднялся Дмитрук, термообрубщик, год назад переехавший из деревни Выползово в город.

— На работе жара, тут жара, — пробормотал он, выпивая еще кружку воды.

— Жара! — весело отозвался водовоз.

— А ты молчи! — крикнул Дмитрук. — Инвалидами тут заделались, а за них паши! Утесовы!

Водовоз молчал.

Жаворонки молчали.

Струилась жара.

Все молчало.

Дача

Иван Сергеевич купил дачу: не очень дорого, не очень далеко, приличный домик, яблони, малина, крыжовник…

Место слегка возвышенное. Справа — террикон отработанной шахты, слева — кладбище, внизу какой-то отстойник, на горизонте — трубы, конусы и пирамиды металлургического комбината.

Центральный въезд украшен ажурной аркой с золотыми буквами: «Тимирязевец Донбасса».

Слева от арки — щит объявлений, справа — щит запретов.

Почва тяжелая, с арматурой.

Вода по графику.

Собрания, взносы, рейды-проверки.

Сосед слева — вор, сосед справа — наглец.

В часы захоронений со стороны кладбища доносятся тяжелое завывание труб и буханье барабана.

При встречном ветре дачная местность накрывается дымом, пеплом и пылью коксохимзавода.

По ночам отстойник пугающе светится, фосфоресцирует.

Налеты хулиганов из ближайшего поселка и города.

— Ну, как тебе наша дача? — спрашивает Иван Сергеевич.

— Да так… ничего, — отвечает жена.

— Ничего — пустое место! Нравится или нет?

— Ну нравится…

— А ты мне, пожалуйста, одолжение не делай! — сузив глаза, сказал Иван Сергеевич. — Тебе, я вижу, здесь все не нравится: воздух, вода, климат… Так в чем дело? Не нравится — на все четыре стороны! Никто не держит! Скатертью дорожка! А это… моя родина, здесь я родился, вырос, человеком стал… почетным железнодорожником! И под забором, как твоя родня, не валяюсь, и в ЛТП не лечусь! И я… и я не позволю, да, не позволю, чтобы каждая шмакодявка мою родину оскорбляла!

— Да кто оскорбляет, Ваня? Что ты плетешь?

— Не нужно! Я все вижу и понимаю! Всякая голытьба будет здесь критику разводить! Вода не такая, воздух не такой! Люди здесь, видишь ли, не говорят, а хрюкают!

— Да что ты сочиняешь, Ваня? Что с тобой?

— Молчи! Я все вижу и понимаю — не дурак! Не нравится — на все четыре стороны! Примадонна! Забыла, откуда и с чем приехала? Да и что твоя родина, что?! Да там же… да там же никогда не было, нет и никогда не будет колбасы!